Архитектура

Однажды вечером в Стамбуле перед вечерней молитвой – акшамом – глаза султана, как два черных голубя, опустились на землю неподалеку от Ат-мейда-на. Взгляд султана, проникающий сквозь густую мысль, вдруг словно окаменел, и он задумал поставить на этом самом месте Мечеть всех мечетей. Он решил, что мечеть будет иметь шесть минаретов, и разослал в обе стороны своего царства гонцов, чтобы они привели к нему самого лучшего зодчего.

Но гонец, посланный на Запад, столкнулся с непредвиденными трудностями. Самый знаменитый зодчий царства так испугался задания, которое ему предстояло выполнить, что бесследно исчез, а вместо себя выставил какого-то неграмотного серба из Боснии, семья которого, правда, уже в пятом поколении исповедовала ислам.

Он прославился, делая надгробные памятники и фонтаны, но посланнику султана даже не посмели сказать, что это был другой, а не тот, настоящий. Мастер был человек молчаливый, нос у него начинался прямо ото лба и, спускаясь на лицо, мучительным образом раздвигал глаза. За ним следом всегда шли семь лет несчастий, и нельзя было сказать, много ли соли предстоит ему еще съесть.

А хуже всего было то, что даже такой человек согласился безо всякой охоты. Когда он узнал, что надо делать, смех его постарел на один день, и он попросил разрешения до отъезда посоветоваться с муфтием. Они встретились во владениях муфтия, который зажимал в кулаке свою бороду, а на том человеке была рубашка с веревкой вместо ворота. Хоть сейчас на виселицу.

– Ты едешь так далеко, что человек может такую даль только помнить, а оббежать ее вокруг не может, – сказал ему муфтий, – но запомни одно: кто от себя излечится, тот пропадет.

"Чем мудрей разговор, тем меньше толку", – подумал зодчий и вышел вон.

После встречи муфтий успокоил посланника султана, сказав, что мастер умеет симметрично думать и что может в одно и то же время левой рукой поднимать, а правой опускать на землю стакан вина, не пролив при этом ни капли. Не смея возвращаться с пустыми руками, гонец повез в Стамбул того, кто слюнями врачует раны, надеясь, что другому гонцу, тому, что поехал на Восток, повезет больше.

Но случилось так, что мастер из Дамаска утонул вместе с кораблем, на котором плыл, и таким образом перед Великим визирем предстал тот единственный, кто нашелся. Его спросили, привез ли он с собой какие-нибудь наброски чертежей для предстоящего дела, мастер сунул руку за пазуху и вытащил три веревки, на которых на разном расстоянии друг от друга были завязаны узлы.

– И больше ничего? – изумился визирь.

– Этого хватит, – ответил мастер.

– А как наш господин узнает, какое здание ты собираешься ему строить? – спросил визирь.

Строитель ткнул указательным пальцем в направлении вельможи и сказал:

– Пусть господин покажет пальцем, что он хочет, и я ему это построю.

Говорят, что тут Великий визирь подумал, что зодчий едва ли понимает, о чем с ним говорят, и что знание турецкого языка не относится к его достоинствам.

– Как господин объяснит тебе, что он хочет, когда ты и понять-то его как следует не сумеешь?

– У мечтателей нет отечества, и сны не знают языков. А Мечеть всех мечетей нашего господина разве не сон?

Понравился план Великому визирю или нет, об этом ничего не известно, только зодчий был приведен к султану Ахмеду, и, к изумлению визиря, султан подвел того к окну и ткнул туда пальцем. Там в босфорском тумане, в зеленой воде утреннего воздуха, стояла, как в небе, огромная Церковь Церквей, константинопольская Святая София, гордость разрушенного Византийского царства, самый большой храм христианского мира, уже давно превращенный в мечеть.

– Она не должна быть больше, потому что и я не больший правитель, чем Юстиниан, который ее построил, но не должна быть и меньше, – сказал султан Ахмед и отпустил мастера, приказав, чтобы работы начались в тот же час.

"И у Аллаха этот мир всего лишь первая попытка, – подумал строитель, выходя от султана, – любую вещь на этом свете, для того чтобы она получилась как следует, нужно сделать дважды. –– Он разулся и вошел под огромный купол храма Мудрости. – Вопрос в том, – сказал себе он, –– как я хочу, чтобы меня похоронили, – пьяным или трезвым..."

Сначала он по мощенным камнем проходам поднялся наверх и с хоров и галерей храма оглядел пространство внизу, похожее на площадь, которая закрывалась девятью дверями. Он обошел верхние галереи, где его встретили мерцающие в темноте глаза тех мозаик, которые еще не облупились. На него смотрели лики Христа и Богородицы, а рядом с ними и поверх них были закреплены кожаные щиты с сурами Корана, которые он не мог прочитать, потому что был неграмотным. Тысяча лампад мерцала в глубине над полом церкви, и человеку показалось, что он видит ночное звездное небо не снизу, как это обычно бывает, а сверху, как Бог. Он медленно спустился вниз, велел привести себе высокого, самого высокого в Стамбуле, верблюда и приказал, чтобы десять тысяч строителей собрались в назначенный день возле того места, где проводились бега, и которое здесь называли Ат-мейданом.

С тех пор в течение следующих десяти лет он каждое утро шел в Святую Софию и измерял своей веревкой полы и стены, алтарь и клиросы, окна, ризницы, дарохранительницы, галереи с хорами и неф церкви, приделы и притворы, купола и двери. Три узла влево от входа, четыре узла вверх. И все это передавалось строителям, которые работали на песке рядом с ипподромом по его указаниям и по таким же веревкам с узлами. Если бы он упал с верблюда и умер, если бы его укусил ветер или ужалила змея, никто назавтра не смог бы продолжить строительство. Только он знал, что уже построено, и только в нем были сокрыты все планы на будущее. Но, каждый раз приближаясь к стройке на своем высоком двугорбом верблюде, он сидел спиной к голове животного и не спуская глаз смотрел на Святую Софию, используя даже это время своего удаления от Мудрости для того, чтобы крепко-накрепко запомнить каждую особенность этих огромных стен и фронтонов, которые трудно было окинуть одним взглядом. При этом он думал, что живописцы иногда смотрят не на цветок, который рисуют, а на пустоту, окружающую его, считая, что надо изобразить границы пустоты, а не очертания цветка. Вот и он, удаляясь от Святой Софии и заучивая наизусть каждый ее уголок, каждое ее окно, невольно запечатлел в своей памяти и кусочек неба, повторяющий очертания купола, кусочек, на который один раз взглянешь – и уже никогда не забудешь. Ведь далеко не безразлично, позади какого предмета или существа находится пустота. Пустота это, по сути дела, болванка, принимающая форму того предмета, который в ней только что находился, пустота беременна тем предметом, который ее заполнял. Мир вокруг нас и внутри нас полон таких беременных пустот.

Зодчий так старательно упражнял свою зрительную память, что его взгляд створожился и превратился в сгусток, а глаза стали похожими на два камня, выпущенных из пращи. В конце концов он стал не только видеть небо снаружи храма, но и во всех тонкостях запоминать очертания той благоуханной пустоты, которая находилась внутри; в свете лампад она заполняла пространство и держала на себе оболочку стен. И чем глубже он вникал во все детали Святой Софии здесь, рядом с Топкапи-сараем и дворцом султана, тем быстрее там, на берегу, рядом с ипподромом возводилась величественная и прекрасная мечеть, Мечеть всех мечетей.

Но все-таки что-то не ладилось. Святая София несла в своем камне мудрость христианского храма, и мечеть, которая вырастала на песке ипподрома, как бы самой своей природой, предназначением, да и обликом, сопротивлялась этому зданию-образцу. Как будто бы шла война между той, что уже существовала, и той, что делалась по ее образу и подобию. А зодчий должен был мирить их, прокладывать мостки над разделяющей их бездной и носить в себе этот ужасный раскол и противоречие, напоминавшие пропасть. Он должен был обуздать и укротить ту первую огромную церковь, где мудрость была превращена в камень. Вкус этого камня он помнил даже во сне. Но камень строящегося здания не имел этого вкуса. Другими словами, строитель султана не знал, как закончить свою мечеть.

Зодчий годами никогда не сворачивал в сторону со своей дороги от Святой Софии до стройки, и только теперь, когда он стал иногда уклоняться от поездки на ипподром, не зная, что приказать строителям, он обнаружил один большой рынок и, пройдя через него по извилистым крытым проулкам, спустился до Золотого Рога и здесь, на берегу, увидел другой, меньший рынок, Мисир-базар, где прямо под рыночные своды выгружали душистые масла и пряности, привезенные кораблями из Египта. Он вошел туда как зачарованный, чтобы купить что попадется.

– Сандал? – спросил торговец душистыми маслами, сунул маленький пузырек из мутного стекла под другой, большой, и стал ждать. Ожидание в полутьме длилось, и ничего не происходило. А потом, когда покупатель хотел уже махнуть рукой и уйти, торговец сказал:

– Надо ждать столько, сколько времени читается сура Корана.

Покупатель был неграмотным и не знал, как долго читается сура Корана, но в этот момент на перевернутом горлышке большого пузырька появилась одна, блестящая, как комета, капля; вися на своем хвосте, она медленно спустилась ниже и канула в маленький пузырек.

– Хочешь попробовать? – спросил торговец, ловко обтер край горлышка пальцем и протянул его покупателю. Тот взял масло с пальца на палец и хотел намазать сандал на одежду.

– На одежду не надо! – предостерег торговец. – Прожжет. На ладонь. Прямо на ладонь.

Покупатель так и сделал и хотел было понюхать, но торговец удержал его:

– Не сегодня, господин, не сегодня! Через три дня! Тогда появится настоящий запах. И он будет стойким, как запах пота. Но будет сильнее, чем пот, потому что имеет силу слезы...

Вот так зодчий понял, почему не дается ему мечеть. Ее надо было оценивать через три дня, а не сразу. Он слишком рано поднес руку к ноздрям. Для настоящей работы небезразлично, в какой день ее заканчивают. Для завершения нужно дождаться определенного дня. Определенного дня. Так он и сделал.

Когда здание наконец было построено и строители заделали то отверстие в куполе, через которое зодчему полагалось взглянуть на звезду и полумесяц, он еще раз вернулся в Святую Софию и залюбовался ее неизмеримой высотой.

Наверху в темноте под куполом виднелось что-то округлое и белое, прикрепленное к цепи, с помощью которой подвешивались лампады. Он долго смотрел туда и недоумевал, пока наконец не понял, что это такое. Это было страусиное яйцо. Не зная чему, но зная, кому оно служит, он приказал подвесить два таких же страусиных яйца в новой мечети.

Потом он вошел в только что построенное здание, хлестнул длинным бичом, посчитал, сколько раз откликнулось эхо, и опять вернулся в Святую Софию. Сосчитал отзвуки от удара бича и там, и их оказалось на десять больше, чем было в мечети.

Тогда он приказал заделать в своды нового здания четыре больших горшка из обожженной глины, и горшки эти дали мечети нужное число отзвуков, а кроме того, в них сразу же начала скапливаться гарь от лампад, которую потом счищали и делали из нее лучшую в государстве тушь. А страусиные яйца отпугивали пауков, и в мечети и по сей день нет паутины. И вот зодчий повесил в дверях двойной кожаный занавес, приказал постелить на камни бухарские ковры и упал ничком перед султаном, предавая ему Голубую мечеть.

По пути домой зодчий продолжал видеть во сне, как он заходит в приделы и осматривает фундамент Святой Софии, как измеряет своей веревкой с узлами пропорции и размеры Мудрости и как куда-то везет их за пазухой верхом на верблюде. Он снова видел во сне каждый кусочек каменной Мудрости. А просыпался со странным чувством недомогания, будто в нем что-то изменилось, будто он оказался где-то среди дырявых снов. Он не мог найти себе место в собственной прежней жизни. Он был теперь не таким, как раньше. А когда его сны стали понемногу слабеть, он все равно продолжал ощущать в себе какую-то странную болезнь. И он отправился искать снадобье от своего недуга, блуждая от лекаря к лекарю и жалуясь на то, что стареет слишком медленно и с большими усилиями.

В конце концов один укротитель растений сказал ему:

У каждой смерти есть отец и мать. Виновник твоего недуга не мать твоей смерти, а отец твоей смерти.

– Что это значит? – спросил зодчий.

– Это значит, что тебе не надо искать снадобье у лекаря, потому что болезнь твоя не телесная.

И тогда зодчий вернулся туда, откуда он начал свое путешествие по свету, к тому муфтию, который провожал его в Стамбул. И рассказал ему все о своей беде.

Какое-то время муфтий смотрел на него, точнее, как два близоруких черных глаза, смотрели ноздри муфтии. Потом муфтий без колебаний сказал:

– Я знаю, что с тобой.

– Что? – вскричал зодчий.

– Ты стал христианином.

– Христианином? Но я неграмотный, ноги моей никогда не было в христианском гяурском храме, кроме как когда... И тут зодчий поперхнулся так сильно, что муфтию пришлось ударить его книгой по спине.

– А есть какое-нибудь лекарство? – взмолился перепуганный зодчий.

– Есть, но добраться до него так же трудно, как до души человеческой. Ты должен найти другого султана и такую же большую мечеть, как Голубая мечеть в Константинополе. И там, где ты ее найдешь, в Дамаске или в Иерусалиме, это все равно, ты должен будешь, находясь в этой мечети десять лет и постоянно глядя на нее, построить точно такую же, как она, церковь с крестом наверху, или синагогу, или что-нибудь другое, хоть баню, если тебе так больше нравится...

Но тот, кто от себя излечится, пропадет.

Милорад Павич