В княжество Валашское въехали мы сквозь буран и такой обильный снегопад, что собственную руку не увидишь, пока не коснешься носа. Провожавшие нас через перевал египтяне были неразговорчивы, но услужливы. Очевидные нехристи, они остались для меня с точки зрения душевной загадкою – распятий они не носили и креста не клали, но и пятикратную молитву, обычную для земли турецкой, не творили. Меня впечатлило и встревожило то, что кобылу мою через перевал под уздцы вело дитя – девочка – от силы лет восьми. Она шла, утопая по голень в снегу, с открытыми жгучей метели личиком и руками, но не жаловалась старшим. Я предложил ей теплое шерстяное покрывало, которым укрывал свое лицо, но она в ответ зыркнула на меня злобным старческим глазом, и я содрогнулся и замолк.
К рассвету буран улегся, и хотя снег и продолжал валить крупными хлопьями, стало видно ближайших спутников, и мне стало спокойнее. Моя нога окоченела, и старая египтянка взялась ее растирать, приборматывая на своем языке и звякая золотыми запястьями. Посреди этой процедуры я почувствовал острую боль и, подняв глаза, увидел, что старуха проткнула мою ногу сапожной иглой и как раз распробывала кровь на вкус. Я перекрестился и как можно спокойнее велел ей прекратить. Она не понимала, или притворялась, что не понимала, человеческую речь, но улыбалась широко и продолжала свое занятье. По мне, так у старой египтянки могли найтись более почетные дела, чем подражать чернокнижеским обрядам. Спутники мои, и без того чуравшиеся смуглого племени, при виде старухи бледнели и трепетали, но мне казалась она, как и весь ее народ, скорее загадочной, чем жуткой.
К вечеру четвертого дня подъехали мы наконец к человеческому жилью – сельцу о пяти дворах. Египтяне в село въезжать не стали, а спутники мои, уставшие от жутких проводников, пошли просить постою. Оказалось, что не у кого просить – все жители будто куда отлучились. Ворота открыты, скотина на месте, и ни одной живой души. И так мне это не понравилось, что стал я проситься обратно к египтянам. Но попутчики мои меня не послушали. Недолго думая, утвердились они в самом просторном доме, зарезали хозяйскую свинью. Я уговаривал их того не делать и со двора того ничего не есть. Излишне говорить, что проку это не принесло.
Проснулся я заполночь. Слышу, в горнице тихо, как во гробе. Запалил свечу – будто и не было моих спутников. Ни скарбу, ни самих – как ветром развеялись.
Прислушался я – в хозяйской горнице шум невнятный. Будто скрежет какой да хлопанье.
Открываю дверь осторожно.
Пусто в горнице, тихо. Только шевелится на печи перекати-поле, пылища вьется.
Не успел я назад шагнуть и дверь запереть, как на печи выродилось яйцо, из яйца склалась куря, из кури – коза, из козы – пестрая хавронья. Из хавроньи слепилась баба в красном платье – широкая, с распущенными волосьями и закинутой головою. Зарычала дико баба, голову руками повернула, в обычное положенье установила.
Обвела она слепым взором горницу, разжала пальцами очи свои. А тут меня и увидала. Не успел я попятиться, как она тут как тут: спрыгнула с печи, двумя широкими шагами подскочила она ко мне, глаза растопырила.
Я не сробел: распятье из-под рубахи выпростал, ткнул в нее и велел изойти.
Она поглядела на то долго, трепетно, ресницами часто захлопала... а потом расхохоталась и как двинет меня мясистым кулаком в висок:
«Ты во земле Валашской, – услышал я сквозь звон в ушах ее голос. – Зад себе перекрести, может, светлым ликом станет».
Я рухнул наземь. Сатаница хохочет утробно, пузо так и колышется.
Я убоялся – это мало сказать. Я аж оцепенел от жути.
Подошла она ко мне легко, будто подплыла, и со всей мочи дернула за нательный крест. Уж прочна была медная цепка, да не выдержала. Швырнула она, заревев, распятие в угол.
«Сядь за стол, барин христианский», – повелела она мне. И я пошел, тяжело ступая одревенелыми стопами, пошатываясь. Сесть на скамью мне так просто не вышло, и она вышла из-за стола, скребнув о доску пестрошитым платьем, и пнула меня локтем с самого маху в живот. Тогда я согнулся, и она меня за стол, бранясь, усадила.
«Жри, православный, наедай мясо», – приказала она, сунув мне под нос горшок, полный смердящего стерва.
Я тут же исторг все, что было внутри меня, и запоздало подумал, что не приказала она мне разжать зубы. Желчная горечь обожгла мой рот, и оттого я и обмер.
Пришел я в себя от удара тяжелой лапы по сусалам. Она ухватила меня за волосы, задрала голову и глянула бешеными глазами в лицо мое.
«Проснулся, православный!» – проревела она.
И сама покивала моей головой: мол, да, проснулся.
Потащила тут же она меня снова за стол, вязкой кровью лицо мне спрыснула и повторила: «Жри!»
Я сглотнул болезненно. В висках визжали адские скрыпки, стучали тамбурины. Если я сейчас сгину, подумал я, то ни Господу, ни моей душе проку никакого не будет. Надобно бы пожить, рассуждал я, да только как – неведомо.
«Уважила ты меня, хозяюшка, – прохрипел я. – хлебом да солью».
Бесовка недоверчиво поводила носом.
«Что ж сама не кушаешь, голубушка?»
«Не поспела пока моя снедь», – выразительно посмотрев на меня, сказала сатаница и мигнула.
«Тогда хотя бы почитай со мною молитву за трапезу, будь ласка».
Вот моя надежда! на Тебя уповаю, Господи! затрепетал я, ожидая, что ответит нечисть. Она и бровью не повела.
«Читай свою молитву, гостюшка. Вкуснее будет варево», – и вывалила язычище на стол.
Выдохнул я с облегчением. Говорю:
«Почитаю тебе из святого Кириллы».
Она с разумным видом закивала всею обширною своею главою.
«К вам, яко заступником и хранителем живота нашего, – повёл я, – аз окаяный и многогрешный Иринарх припадаяй молюся! Просяй вашея милости, зрители божественаго величества, святии аггели, престоли честнии Пресвятыя Троицы, страшно обстоящии, неизреченною светлостию Божественыя Славы облистаеми!».
Тут же забурчала сатаница, головой затрясла.
«Умолкни, кощун! – вскричала всем горлом она, заходила ее пудовая грудь. – Плоха твоя молитва!»
Я сей же миг умолк, клацнув от неожиданности зубьями.
«Надо так: – сказала вдумчиво она. – Княже, одержащий мя, вопию к тебе воплем велиим, потопи мя во глубине греховней! Несть бо во мне ни единагоже нрава, спасающаго мя, но весь нищь есмь и убог, напраснив родом, свиреп естеством, похотник греху, злу волю имый, поминатель злу и забыватель добру, преступник клятве, обидлив паче всех, скор на свар, на смирение разслаблен, ревнив на блуд, изобилуяй ядением и питием излишен, несыт немилосердием, вся благодеяния отвергох от себе и вся неподобная вселишася в мя! – задрала она лицо свое кверху и завыла тоненьким голоском. – От Тебе, Княже, милости прошю, вся бо можеши елика хощеши: утверди уды моя на зло подвизающияся! Да обымет мене нощь страшная и трепетная и глубокая тма, да изсушит геенна крови моя! Да на всяк день и час приношю Ти пожрания ядением и питием и всеми похотми скверными!»
Сложила она ручищи свои благоговейно пред грудью и замолчала. В тот миг я готов был поклясться, что раздался из-под земли ответный голос... Но об этом не должно.
Вздохнул я тогда осторожно, успокоил дрожание в руках и, заказав себе думать, взял из горшка пакость несусветную. В рот положил, стал жевать, похрустывая.
Она последила за мною бдительно, покрутила на толстом пальце бусы, и, видно, удовольствовалась.
«Кушай, гостюшка, да прикусывай», – понукнула ведьма для острастки.
Я постарался не думать о желудке и требухе своей бренной и проглотил.
Похвалил я, сколь можно внятно, ее стряпню, она аж растаяла.
«Ну вот, приятно угостить милого друга, – забурчала она, ухмыляясь во все широкие губы. – Сказывай теперь по делу, гостюшка: почто в наши края пожаловал?»
«Обет я дал, хозяюшка, построить в этой земле часовню, – сказал я, тяжело дыша. – Вот и место подыскиваю. Может, мил-друг, что посоветуешь?»
«Ну, чернорясый, и попал ты впросак! – захохотала беззлобно сатаница, застучали бусы. – Это кто ж тебя, румяного, надоумил – в земле княжеской часовни возводить?»
Не дожидаясь от меня ответа, продолжила она, опуская красные локти на стол.
«Али ты не знаешь, что земля Валашская есть продолжение царства Сатанинского? Тут хоть ты лопни, молясь, да никто твои мольбы не услышит».
«Господь, – наставительно сказал я, одолевая шум в голове, – он все видит. И везде».
«Ничего, – не слушая его, говорила ведьма. – Все так говорят. А потом приживаются, обтираются, уже не так свербит христово поученье. Помню, приезжал один в столицу, первый год молился истово – что у люда, что у нелюди трапеза портилась. А потом, ничего, попривык, молодицу себе нашел бледную, стал у народа золото брать на поминовенье да на венчание, прожил полсотни лет да и усоп, златом да каменьями осыпанный».
Я меж тем тихо осенил себя крестным знамением. Полегчало.
«Нынешний воевода туда ж, – продолжала сатаница. – Помешался, строит церкви, попов ко двору приглашает. Лучше бы, право слово, людей людьми угостил, все больше его славе на пользу. Да только чую я, что и он, как все до него, известную судьбину встретит».
«Хозяйка, – сказал я, стуча зубами, – что в земле этой нужно сатане?»
Она скосила на меня черный, как виноградина, глаз.
«Человеки, – ответила она, причмокнув. – Человеческие души. И телеса. Так повелось со времен Первого князя. Обещанье он дал, что всякий человек, покидающий чрево матери в границах земли Валашской, душу теряет, отдает Князю мира в услужение. – Она взлезла на стол и уселась, глядя мне бешеными глазами в очи. – И ты пошел бы в услужение Сатане-повелителю, коли побродил бы подольше по княжеской земле. И если ты вдруг, паче чаяния, чресла распояшешь, – показала она вольно на мое причинное место, – а семя твое даст плод, то, верь мне, отпрыск твой вылезет в этот свет уже упырем. Или вурдалаком. Или колдуном. Как князь решит, тем и будет. Можешь крестить крестом, можешь не крестить, все оно без толку. Так что радуйся, человечек, что я тобой сегодня закушу, долго на судьбину свою сетовать не будешь».
Тут, в подтверждение сего, раздался заливистый петушиный крик. Но нечисть не сгинула, как ей полагалось бы, а только ближе подползла. Пока я глазел в окно, отвлекшись, она уже сидела от меня на расстоянии щелчка зубами.
Я тогда у Господа быстро прощения испросил, схватил ее за ворот – бусинки коралловы и бирюзовы так и прыснули – зажмурился, да в самые нечистые губы ее и поцеловал. По всему чину, как в старые времена, чтобы было грешнице, о чем вспомнить.
Нечисть аж пришалела. Замычала недоуменно. Слава Господу, подумал я, резко оттолкнул ее и боднул изо всей силы лбом в подбородок. Рухнула с лавки на пол сатаница, как срубленное дерево. Я тут же прыгнул сверху, начал ее бить со всей мочи башкою об пол для верности. Когда подумалось мне, что она пару мгновений не очнется, добежал я до кочерги, уставил ее на грудь сатанице и давай поленом по кочерге колотить. Приколачиваю, а про себя читаю:
«Тогда аггели предстанут со страхом, земля восколеблется, тогда огнь свирепый потечет, потребляя беззаконники, от нихже первым есмь аз многогрешный».
Пробила кочерга тулово нечистое. Я же, читая молитвы, продолжаю к полу ее прибивать. Не верилось мне, что она, пусть и пробитая насквозь, не встанет и не разорвет меня на части.
«Ужасаюся и трепещю будущаго судища, но под Твою милость прибегаю и простираю к Тебе очи мои: не отрини мене раба Твоего, Предтече!».
Задергалась сатаница. Да даром, что весьма крупна и сильна, не может она вскочить, пришпиленная. Я, правда, готов был побиться об заклад, что вскоре она таки вырвется. Схватил я свои пожитки, выбежал во двор, вскочил на свою кобылу и погнал ее что есть мочи от ведьминой хаты. Египтян, разумеется, к тому времени и след простыл.
Спутники мои так и не обнаружились. Потом, в Тырговиште, я помянул их в заупокойной службе, но помня слова сатаницыны, боялся, что души их загублены навсегда.
В княжество Валашское въехали мы сквозь буран и такой обильный снегопад, что собственную руку не увидишь, пока не коснешься носа. Провожавшие нас через перевал египтяне были неразговорчивы, но услужливы. Очевидные нехристи, они остались для меня с точки зрения душевной загадкою – распятий они не носили и креста не клали, но и пятикратную молитву, обычную для земли турецкой, не творили. Меня впечатлило и встревожило то, что кобылу мою через перевал под уздцы вело дитя – девочка – от силы лет восьми. Она шла, утопая по голень в снегу, с открытыми жгучей метели личиком и руками, но не жаловалась старшим. Я предложил ей теплое шерстяное покрывало, которым укрывал свое лицо, но она в ответ зыркнула на меня злобным старческим глазом, и я содрогнулся и замолк.
К рассвету буран улегся, и хотя снег и продолжал валить крупными хлопьями, стало видно ближайших спутников, и мне стало спокойнее. Моя нога окоченела, и старая египтянка взялась ее растирать, приборматывая на своем языке и звякая золотыми запястьями. Посреди этой процедуры я почувствовал острую боль и, подняв глаза, увидел, что старуха проткнула мою ногу сапожной иглой и как раз распробывала кровь на вкус. Я перекрестился и как можно спокойнее велел ей прекратить. Она не понимала, или притворялась, что не понимала, человеческую речь, но улыбалась широко и продолжала свое занятье. По мне, так у старой египтянки могли найтись более почетные дела, чем подражать чернокнижеским обрядам. Спутники мои, и без того чуравшиеся смуглого племени, при виде старухи бледнели и трепетали, но мне казалась она, как и весь ее народ, скорее загадочной, чем жуткой.
К вечеру четвертого дня подъехали мы наконец к человеческому жилью – сельцу о пяти дворах. Египтяне в село въезжать не стали, а спутники мои, уставшие от жутких проводников, пошли просить постою. Оказалось, что не у кого просить – все жители будто куда отлучились. Ворота открыты, скотина на месте, и ни одной живой души. И так мне это не понравилось, что стал я проситься обратно к египтянам. Но попутчики мои меня не послушали. Недолго думая, утвердились они в самом просторном доме, зарезали хозяйскую свинью. Я уговаривал их того не делать и со двора того ничего не есть. Излишне говорить, что проку это не принесло.
Проснулся я заполночь. Слышу, в горнице тихо, как во гробе. Запалил свечу – будто и не было моих спутников. Ни скарбу, ни самих – как ветром развеялись.
Прислушался я – в хозяйской горнице шум невнятный. Будто скрежет какой да хлопанье.
Открываю дверь осторожно.
Пусто в горнице, тихо. Только шевелится на печи перекати-поле, пылища вьется.
Не успел я назад шагнуть и дверь запереть, как на печи выродилось яйцо, из яйца склалась куря, из кури – коза, из козы – пестрая хавронья. Из хавроньи слепилась баба в красном платье – широкая, с распущенными волосьями и закинутой головою. Зарычала дико баба, голову руками повернула, в обычное положенье установила.
Обвела она слепым взором горницу, разжала пальцами очи свои. А тут меня и увидала. Не успел я попятиться, как она тут как тут: спрыгнула с печи, двумя широкими шагами подскочила она ко мне, глаза растопырила.
Я не сробел: распятье из-под рубахи выпростал, ткнул в нее и велел изойти.
Она поглядела на то долго, трепетно, ресницами часто захлопала... а потом расхохоталась и как двинет меня мясистым кулаком в висок:
«Ты во земле Валашской, – услышал я сквозь звон в ушах ее голос. – Зад себе перекрести, может, светлым ликом станет».
Я рухнул наземь. Сатаница хохочет утробно, пузо так и колышется.
Я убоялся – это мало сказать. Я аж оцепенел от жути.
Подошла она ко мне легко, будто подплыла, и со всей мочи дернула за нательный крест. Уж прочна была медная цепка, да не выдержала. Швырнула она, заревев, распятие в угол.
«Сядь за стол, барин христианский», – повелела она мне. И я пошел, тяжело ступая одревенелыми стопами, пошатываясь. Сесть на скамью мне так просто не вышло, и она вышла из-за стола, скребнув о доску пестрошитым платьем, и пнула меня локтем с самого маху в живот. Тогда я согнулся, и она меня за стол, бранясь, усадила.
«Жри, православный, наедай мясо», – приказала она, сунув мне под нос горшок, полный смердящего стерва.
Я тут же исторг все, что было внутри меня, и запоздало подумал, что не приказала она мне разжать зубы. Желчная горечь обожгла мой рот, и оттого я и обмер.
Пришел я в себя от удара тяжелой лапы по сусалам. Она ухватила меня за волосы, задрала голову и глянула бешеными глазами в лицо мое.
«Проснулся, православный!» – проревела она.
И сама покивала моей головой: мол, да, проснулся.
Потащила тут же она меня снова за стол, вязкой кровью лицо мне спрыснула и повторила: «Жри!»
Я сглотнул болезненно. В висках визжали адские скрыпки, стучали тамбурины. Если я сейчас сгину, подумал я, то ни Господу, ни моей душе проку никакого не будет. Надобно бы пожить, рассуждал я, да только как – неведомо.
«Уважила ты меня, хозяюшка, – прохрипел я. – хлебом да солью».
Бесовка недоверчиво поводила носом.
«Что ж сама не кушаешь, голубушка?»
«Не поспела пока моя снедь», – выразительно посмотрев на меня, сказала сатаница и мигнула.
«Тогда хотя бы почитай со мною молитву за трапезу, будь ласка».
Вот моя надежда! на Тебя уповаю, Господи! затрепетал я, ожидая, что ответит нечисть. Она и бровью не повела.
«Читай свою молитву, гостюшка. Вкуснее будет варево», – и вывалила язычище на стол.
Выдохнул я с облегчением. Говорю:
«Почитаю тебе из святого Кириллы».
Она с разумным видом закивала всею обширною своею главою.
«К вам, яко заступником и хранителем живота нашего, – повёл я, – аз окаяный и многогрешный Иринарх припадаяй молюся! Просяй вашея милости, зрители божественаго величества, святии аггели, престоли честнии Пресвятыя Троицы, страшно обстоящии, неизреченною светлостию Божественыя Славы облистаеми!».
Тут же забурчала сатаница, головой затрясла.
«Умолкни, кощун! – вскричала всем горлом она, заходила ее пудовая грудь. – Плоха твоя молитва!»
Я сей же миг умолк, клацнув от неожиданности зубьями.
«Надо так: – сказала вдумчиво она. – Княже, одержащий мя, вопию к тебе воплем велиим, потопи мя во глубине греховней! Несть бо во мне ни единагоже нрава, спасающаго мя, но весь нищь есмь и убог, напраснив родом, свиреп естеством, похотник греху, злу волю имый, поминатель злу и забыватель добру, преступник клятве, обидлив паче всех, скор на свар, на смирение разслаблен, ревнив на блуд, изобилуяй ядением и питием излишен, несыт немилосердием, вся благодеяния отвергох от себе и вся неподобная вселишася в мя! – задрала она лицо свое кверху и завыла тоненьким голоском. – От Тебе, Княже, милости прошю, вся бо можеши елика хощеши: утверди уды моя на зло подвизающияся! Да обымет мене нощь страшная и трепетная и глубокая тма, да изсушит геенна крови моя! Да на всяк день и час приношю Ти пожрания ядением и питием и всеми похотми скверными!»
Сложила она ручищи свои благоговейно пред грудью и замолчала. В тот миг я готов был поклясться, что раздался из-под земли ответный голос... Но об этом не должно.
Вздохнул я тогда осторожно, успокоил дрожание в руках и, заказав себе думать, взял из горшка пакость несусветную. В рот положил, стал жевать, похрустывая.
Она последила за мною бдительно, покрутила на толстом пальце бусы, и, видно, удовольствовалась.
«Кушай, гостюшка, да прикусывай», – понукнула ведьма для острастки.
Я постарался не думать о желудке и требухе своей бренной и проглотил.
Похвалил я, сколь можно внятно, ее стряпню, она аж растаяла.
«Ну вот, приятно угостить милого друга, – забурчала она, ухмыляясь во все широкие губы. – Сказывай теперь по делу, гостюшка: почто в наши края пожаловал?»
«Обет я дал, хозяюшка, построить в этой земле часовню, – сказал я, тяжело дыша. – Вот и место подыскиваю. Может, мил-друг, что посоветуешь?»
«Ну, чернорясый, и попал ты впросак! – захохотала беззлобно сатаница, застучали бусы. – Это кто ж тебя, румяного, надоумил – в земле княжеской часовни возводить?»
Не дожидаясь от меня ответа, продолжила она, опуская красные локти на стол.
«Али ты не знаешь, что земля Валашская есть продолжение царства Сатанинского? Тут хоть ты лопни, молясь, да никто твои мольбы не услышит».
«Господь, – наставительно сказал я, одолевая шум в голове, – он все видит. И везде».
«Ничего, – не слушая его, говорила ведьма. – Все так говорят. А потом приживаются, обтираются, уже не так свербит христово поученье. Помню, приезжал один в столицу, первый год молился истово – что у люда, что у нелюди трапеза портилась. А потом, ничего, попривык, молодицу себе нашел бледную, стал у народа золото брать на поминовенье да на венчание, прожил полсотни лет да и усоп, златом да каменьями осыпанный».
Я меж тем тихо осенил себя крестным знамением. Полегчало.
«Нынешний воевода туда ж, – продолжала сатаница. – Помешался, строит церкви, попов ко двору приглашает. Лучше бы, право слово, людей людьми угостил, все больше его славе на пользу. Да только чую я, что и он, как все до него, известную судьбину встретит».
«Хозяйка, – сказал я, стуча зубами, – что в земле этой нужно сатане?»
Она скосила на меня черный, как виноградина, глаз.
«Человеки, – ответила она, причмокнув. – Человеческие души. И телеса. Так повелось со времен Первого князя. Обещанье он дал, что всякий человек, покидающий чрево матери в границах земли Валашской, душу теряет, отдает Князю мира в услужение. – Она взлезла на стол и уселась, глядя мне бешеными глазами в очи. – И ты пошел бы в услужение Сатане-повелителю, коли побродил бы подольше по княжеской земле. И если ты вдруг, паче чаяния, чресла распояшешь, – показала она вольно на мое причинное место, – а семя твое даст плод, то, верь мне, отпрыск твой вылезет в этот свет уже упырем. Или вурдалаком. Или колдуном. Как князь решит, тем и будет. Можешь крестить крестом, можешь не крестить, все оно без толку. Так что радуйся, человечек, что я тобой сегодня закушу, долго на судьбину свою сетовать не будешь».
Тут, в подтверждение сего, раздался заливистый петушиный крик. Но нечисть не сгинула, как ей полагалось бы, а только ближе подползла. Пока я глазел в окно, отвлекшись, она уже сидела от меня на расстоянии щелчка зубами.
Я тогда у Господа быстро прощения испросил, схватил ее за ворот – бусинки коралловы и бирюзовы так и прыснули – зажмурился, да в самые нечистые губы ее и поцеловал. По всему чину, как в старые времена, чтобы было грешнице, о чем вспомнить.
Нечисть аж пришалела. Замычала недоуменно. Слава Господу, подумал я, резко оттолкнул ее и боднул изо всей силы лбом в подбородок. Рухнула с лавки на пол сатаница, как срубленное дерево. Я тут же прыгнул сверху, начал ее бить со всей мочи башкою об пол для верности. Когда подумалось мне, что она пару мгновений не очнется, добежал я до кочерги, уставил ее на грудь сатанице и давай поленом по кочерге колотить. Приколачиваю, а про себя читаю:
«Тогда аггели предстанут со страхом, земля восколеблется, тогда огнь свирепый потечет, потребляя беззаконники, от нихже первым есмь аз многогрешный».
Пробила кочерга тулово нечистое. Я же, читая молитвы, продолжаю к полу ее прибивать. Не верилось мне, что она, пусть и пробитая насквозь, не встанет и не разорвет меня на части.
«Ужасаюся и трепещю будущаго судища, но под Твою милость прибегаю и простираю к Тебе очи мои: не отрини мене раба Твоего, Предтече!».
Задергалась сатаница. Да даром, что весьма крупна и сильна, не может она вскочить, пришпиленная. Я, правда, готов был побиться об заклад, что вскоре она таки вырвется. Схватил я свои пожитки, выбежал во двор, вскочил на свою кобылу и погнал ее что есть мочи от ведьминой хаты. Египтян, разумеется, к тому времени и след простыл.
Спутники мои так и не обнаружились. Потом, в Тырговиште, я помянул их в заупокойной службе, но помня слова сатаницыны, боялся, что души их загублены навсегда.